Мы будем счастливы только тогда, когда осознаем свою хотя бы и самую скромную роль. Только тогда мы сможем жить и умирать в мире. Ибо то, что придаёт смысл жизни, придаёт смысл и смерти.
Антуан де Сент-Экзюпери
Размышления
Самое главное для меня сейчас – преодолеть страх перед неподвижно лежащим напротив меня чистым белым листом!
Страх ответственности. И в то же время боязнь: недосказав что-то, не точно выразившись – оказаться неверно понятым…
Февраль 1990 года, рядовой тёмный зимний вечер на нашей основной командировочной испытательной авиабазе в Нижнем Поволжье… В который уже раз во внезапно нахлынувших воспоминаниях приливает желание рассказывать и рассказывать… И вместе с тем возникают прагматичные «но» – а стоит ли? Как рассказывать-то?
Так ли, как это делает мой старший товарищ, наш «флаг-штурман» Леонид Степанович Попов: изливать из души святая святых, описывая образы погибших товарищей (которых у многих из нас прошло по жизни не меньше, чем у ветеранов любой из войн)? Или, наоборот, как это делал мой отец: описывать собственную жизнь и события в ней, а уж через своё восприятие – всё остальное и всех остальных?
Конечно, мне в различных смыслах очень близок путь отца – и литературный, и жизненный. Ему не очень повезло: до собственного пятидесятилетия он так и не дожил ста тридцати трёх дней, и всего двух месяцев до полувекового юбилея Советского Союза – своей искренне, несмотря на все наносившиеся ему жестокие удары, любимой Родины (хотя и писал-было априори про оба эти события – как об уже свершившихся…)
А впрочем, может быть и повезло: ему так и не досталось самого мучительного испытания – тяжкой минуты пенсионного прощания со штурвалом. Он сжимал органы управления в своих руках и продолжал ими работать до самой последней секунды, когда в пригородах Марселя близ городка Ля-Ров на юге французского Прованса – его многотонный вертолёт Ми-6, потерявший управляемость из-за разрушения хвостовой балки, уже плюхнувшись-было вынужденно на более или менее удачную площадку сверху плоскогорья, вращаясь, сорвался с обрыва, обрушился вниз на пылающий в ущелье лес и горел там ещё почти пять часов…
Говорит Юрий Гарнаев:
Не так давно один хороший мой знакомый спросил:
– Юрий Александрович, а ты ведёшь дневник?
Этот вопрос застал меня врасплох. Помню, в школьные годы я вёл дневник, пытался даже писать стихи и, как все мои сверстники тех юных лет, мечтал лишь о чём-то возвышенном. Но суровая действительность жизни изменила ход событий, и дневники свои я забросил.
Правда, уже в зрелые годы, возвратясь из Парижа, где я участвовал в XXVI Парижском салоне авиации и космонавтики, – пройдя на вертолёте почти бреющим полётом по многим странам Европы: Польше, Германии, Дании, Голландии, Бельгии, Франции и полный впечатлений от этого перелёта, – я решил написать путевые заметки, которые назвал «Над крышами Европы».
Когда я явился со своей рукописью к одному компетентному человеку, он, просматривая её, с улыбкой сказал:
– Да, видно, и Гарнаев уже собрался на пенсию, коли начал заниматься писаниной.
Это замечание, сказанное, возможно, в шутку, кольнуло меня в сердце. Неужели уже пенсия?
Как быстро пролетели тридцать лет лётной работы, и как жалко выпускать из рук штурвал самолёта! Но жизнь не останавливается. И эта тяжёлая для меня минута не за горами.
Поэтому и зародилась у меня мысль донести до молодого читателя некоторые эпизоды своей жизни. Ведь это не только моя жизнь – это биография сотен тысяч ровесников Октября, которые появились на свет в грозные годы и которые вместе со своей страной прошли через горнила всех испытаний. Многие из них не дожили до сегодняшних дней, отдав свою жизнь в Великой Отечественной войне, чтобы отстоять завоевания своих отцов. Ровесники Октября в рядах трудовых бойцов строили первое государство социализма, восстановили его из руин после смерча войны.
Мне повезло. Я дожил до 50-летнего юбилея своей Родины, будучи её ровесником. Я был участником её великих свершений, я стал свидетелем её триумфа. Моя история – это история многих.
Маленький домик на окраине небольшого городка Балашова, занесённого зимой снегом, а летом прекрасного тем, что расположен он на берегу реки Хопёр, в который мы, ребятишки, ныряли с ранней весны до поздней осени, а после ледостава катались на льду, приделав на дырявый валенок вместо коньков деревяшки.
Правда, весной тихий Хопёр становился неспокойным, выходил из берегов, и по нему с шумом и треском шли льдины, на которых мы старались прокатиться, рискуя свалиться в воду. Проходил лёд, и Хопёр разливался, затапливал низкие места, но через две недели вода входила в берега, и он снова становился кротким. Это запомнилось на всю жизнь.
Ещё запомнилось постоянное ощущение голода. Суровые годы переживала молодая Советская республика, окружённая кольцом блокады.
Балашов находился в стороне от главных событий, но армия Деникина, свирепствовавшая в тех краях, зацепила и его. Несколько раз переходил Балашов из рук в руки – город простреливался насквозь, и много зданий было разрушено артиллерийской перестрелкой.
Плохо было с продовольствием, родители наши из сил выбивались, чтобы прокормить нас, детей, а мы, маленькие, не понимали этого и просили есть. Но, наконец, отгремела канонада. И только разрушенные здания пустыми глазницами окон напоминали о недавних сражениях.
Лучше стало и с продовольствием. Открылись магазины, ларьки, большой базар. Против нашего дома открыли колбасную. Я часто стоял около её двери и смотрел, как толстомордые колбасники развешивали круги только что изготовленной колбасы.
Однажды один из них, обращаясь ко мне, сказал:
– Ну, голь перекатная… Спой «Интернационал» – дам колбасы.
Я знал слова «Интернационала». Его научил меня петь мой дядя Ваня – красногвардеец. И я запел:
Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов…
Колбасники схватились за животы и начали гоготать. Мне было непонятно, почему они хохочут. Ведь я так старался…
И ещё в память врезалось одно незабываемое событие.
Мать вела нас с сестрёнкой к бабушке, сама торопясь на вечернюю работу. Была холодная зима 1924 года. Январская метель, разгулявшись, занесла узенькие балашовские улочки, и мы через силу пробивались сквозь сугробы. Навстречу нам, согнувшись от ветра, шёл мужчина. Поравнявшись с нами, он остановился и окликнул мать. Это оказался наш знакомый.
– Валя, – сказал он, обращаясь к матери, – какое несчастье! Умер Ильич, Ульянов… Что же теперь будет?
Мать охнула и заплакала. Мы с сестрёнкой не могли понять, кто такой Ильич и почему плачет мать.
Когда мы пошли дальше, я начал приставать к матери:
– Мама, кто такой Ильич? Наш родственник?
Девичья фамилия матери была Ульянова.
– Нет, сынок, не наш родственник, но это такой человек, что его знали все, – сказала мать.
Конечно, я ничего не понял из её слов, я был ещё слишком мал для этого…
Этими смутными воспоминаниями начиналась моя жизнь…
1917 – 1967
* * *
… Но не эгоистичен ли, не субъективен ли выбранный отцом в его книге путь изложения?
Вспоминаю свой альбом курсантских фотокарточек – разные моменты из самых бурных лет моей жизни в лётном училище. Но всё окружающее на сохранённых мной карточках – лишь фон, а центральное место на фотографиях занимает собственный «облик». И вот теперь – мучительное осознание собственной ненужности: ведь я точно помню, что здесь, например, рядом со мной, на плацу у казармы, стоял Шурик Плешаков. Но он не вошёл в формат при печати, а негатив не сохранился.
И зачем мне теперь смотреть на эту фотографию, если только на этой неделе я узнал, что Шурик – далеко не первый из моих однокашников, взлетев по команде «Воздух» из боевой готовности в дежурном звене на одном из германских аэродромов Западной группы войск– погиб в полёте на МиГ-29! А я вот сижу здесь – живой и невредимый. Сижу и пишу, несмотря даже на то, что ещё вчера, 7 февраля 1990 года, в очень плохую погоду с большими трудностями «уселся» на запасную полосу на опытной машине. В испытательном полёте на ней разрушился двигатель и этому сопутствовал целый ряд других отказов: части электрической системы, бортового навигационного комплекса, опытной электронной индикации…
Впрочем, с другой стороны, нет для меня книги дороже отцовской «Проверено на себе». Нет ближе слов, чем каждое из обострённо мной воспринимаемых в написанных отцом строках о его жизненных событиях, и через них – о его товарищах, уже ушедших или живых, о радостных или драматичных случаях. Из этого, пожалуй, и складывается История: если не всего Человечества, то, по крайней мере, Авиации и просто – Нашего Времени.
Да, пожалуй, этот путь мне ближе… Решение принято: я попытаюсь пойти им же! Не претендуя, впрочем, при том на роль героя своего времени Печорина – в адрес жизнеописания которого Михаилом Лермонтовым было ещё в прошлом веке сказано:
«История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление».
Но с чего же начать ?
Не буду мудрствовать лукаво. В который уже раз за многие проведённые в этих степных приволжских краях месяцы – порой по семь-восемь в году – я вспоминаю свой первый полёт здесь в октябре 1987 года. Тогда я, всего лишь через четыре месяца после выпуска из Школы лётчиков-испытателей Минавиапрома, приехал впервые на этот военный аэродром, чтобы выполнить несложное, но одно из первых моих целиком самостоятельных заданий: перегнать боевой самолёт на базу. В тот момент здесь «отсиживали» свою командировочную вахту мои старшие коллеги – лётчики-испытатели Виктор Васильевич Рындин и Роман Таскаев.
Сразу же после моего приезда сюда наш базовый аэродром в моём родном городе Жуковском (официально аэроузел наречён по имени близлежащего населённого пункта – «Раменское») плотно прикрыло густым осенним туманом. И я, как говорится, «крепко засел».
Прошло несколько дней бездействия, и Роман, напрягши свои немалые пробивные дарования, организовал мой первый испытательный полёт на этом аэродроме. Но для этого необходимо было пройти через ряд военных формальностей: документально оформить протоколы сдачи мной всевозможных зачётов на предмет допуска к полётам, организовать облёт района испытательных полётов… Правда, с последним мероприятием вышла заминка: все наши самолёты здесь были лишь «боевые», то есть одноместные истребители, предназначенные только для полётов по конкретным программам испытаний. И найти положенную для такого маршрута двухместную «спарку» не представлялось возможным.
Тогда Роман каким-то чудодейственно-гипнотическим способом сумел доказать здешним командирам-военачальникам, что ту же задачу можно «легко решить» иначе – в парном полёте на двух боевых самолётах, где я пойду ведомым, а он, в качестве ведущего, проведёт меня по всему району полётов. На этой авантюре они и порешили.
И вот я, включив форсаж, взлетаю и в паре с Романом поднимаюсь в воздух… Обычный, довольно простой испытательный полёт «третьей степени сложности». Но при этом мне усложняют жизнь всего четыре т.с. «мелочи»:
– во-первых, как и задумано, я впервые поднимаюсь в воздух на данном, доселе незнакомом мне аэродроме;
– во-вторых, я первый раз лечу ведомым в строю после почти трёхгодичного (ещё со строевой части ВВС) перерыва в групповых полётах;
– в-третьих, это мой самый первый вылет на совершенно новом для меня типе самолёта, на котором никогда доселе не летал – одноместном истребителе-бомбардировщике МиГ-27М;
– в-четвёртых, все вышеперечисленные обстоятельства, как-никак, сопряжены с реальным, пусть и всего лишь «третьей степени сложности», но испытательным заданием.
Почему-то именно этот полёт вспоминается сейчас… Быть может, из-за столь колоритного букета сопутствовавших обстоятельств… А возможно, из-за имевшего в нём место курьёза: выполняя, кроме всего прочего, роль моего «гида» в облёте нового района, Роман после выполнения основного задания стал «водить» меня в паре по прилежащим к аэродрому зонам и по радио комментировать характерные ориентиры. Но по причине того, что на этой «военной точке» была принята уникально сложная система радиообмена, предусматривавшая множество переходов на различные радиоканалы, то я в какой-то момент «потерялся» на связи, прослушав очередной переход на иной канал.
И вот я лечу в составе пары, дисциплинированно «держа крыло» виражащего впереди ведущего, и с большим удивлением прослушиваю в эфире – тишину… А в это время он, на другом радиоканале, даёт мне подробные пояснения мишенной обстановки лежащего внизу полигона… Зашли-сели и рассмеялись!
Решено! Тот полёт и будет моей точкой отсчёта. Постараюсь попредметнее излагать всё, что волнует меня, что было до него и будет после. Не уверен, что стóит всегда строго следовать хронологической последовательности изложения, а порой есть смысл руководствоваться последовательностью ассоциативной. Буду говорить о том, что переживаю, увязывать это с уже пережитым. Временами буду мысленно возвращаться, проводить аналогии в более или менее отдалённое прошлое в той последовательности, в которой, вследствие тех или иных обстоятельств, вспыхивает моя память и незаживающие на ней раны.
Пожалуй, на данный момент такой порядок изложения импонирует мне в наибольшей степени… тем более, что это делает удобнее и прочтение: читателю вовсе не обязательно штудировать книгу «от корки до корки» – он волен читать (или не читать) главы в любой последовательности без особого ущерба для смысла.
Попробую следовать по этому пути … Посмотрим, что получится?!
февраль 1990