Корчагин наших дней

ИГОРЬ ШЕЛЕСТ, летчик-испытатель

ВЗРЫВНАЯ СИЛА (продолжение)

   Каждому присущ свой график жизни. У одних это довольно плавная линия с еле заметными уклонами, как барограмма устойчивой погоды. У других он похож на синусоиду, которую стараются всячески выпрямить, и если удается, благодарят судьбу. Другие, наоборот, в поисках подъемов нередко планируют с холмов удачи. О своем графике Гарнаев весело и довольно беззаботно, как мне казалось, говорил:

   — Ну, а у меня острая пила с разводом!

   В короткое время Юре удалось изгнать из клуба уныние. Па вечерах отдыха сам директор всегда приветливо встречал гостей. На сцене он появлялся и как веселый конферансье, и как артист — в каком-нибудь занятном скетче. В антракте был среди танцующих.

   В завкоме не нарадуются: «Какого нашли парня! Что за организатор, что за весельчак!»

   Юрий Александрович завел знакомства в кинопрокате, и фильмы шли у него только первым экраном. В клуб приезжали лекторы, которых никогда и никто не смог бы к нам вытащить. В концертах участвовали столичные артисты. Но особенную популярность приобрело тогда у нас самодеятельное искусство.

   Так продолжалось около года. В это время Юра не просто старался быть на виду, что было бы в его положении тоже вполне оправданным, нет, он работал так, чтобы о нем не забывали буквально ни на день. Его уже не просто хвалили: он удивлял постоянно нас всех и прежде всего руководство института. Вот здесь я окончательно убедился, что Гарнаев очень одаренный человек: ведь только по-настоящему талантливым людям присуще постоянно нас удивлять. Наш директор клуба приобрел в районе такую популярность, что в завкоме стали побаиваться, как бы его не переманили в какой-нибудь знаменитый Дворец культуры. Когда же примерно через год ему опять представился сказочный, по его чаяниям, вариант — вернуться обратно на работу в институт, — он вдруг понял, что в своем стремлении проявить себя в культмассовой работе он даже несколько пересолил: боже, каких трудов ему теперь стоило убедить, что без него клуб не развалится и его не придется забивать гвоздями!

   И вот Гарнаев снова на территории аэродрома. Он включился в исследование средств аварийного покидания самолетов и сделал такой рывок вперед, что заставил говорить о себе даже в министерстве. Гарнаеву представилась возможность проявить себя очень смелым, хорошо собранным испытателем. Он успешно выполнил сложнейшие катапультирования с реактивных самолетов на скорости до девятисот километров в час. Физическое напряжение при этом было так велико, что отвагу испытателя нельзя переоценить.

   Гарнаев своим трудом экспериментатора-парашютиста сильно помог тогда в развитии средств спасения экипажей при авариях в воздухе. И это открыло ему наконец возможность после длительного перерыва снова сесть в кресло летчика.

   24 декабря 1951 года Юрий Александрович Гарнаев приказом по министерству был назначен летчиком-испытателем нашего института, о чем страстно мечтал уже много лет: путь в испытатели всегда и от всех требует большого упорства и настойчивости, но вряд ли кто проявил их так много, как Гарнаев.

   Шли годы. Гарнаев все больше удивлял нас своей энергией, смелостью и исключительной любовью к летанию. Продолжая традиции испытателей-универсалов, Гарнаев выработал в себе необходимые качества, чтобы проводить в один и тот же день испытательные полеты на разных типах машин: скажем, утром — на истребителе, днем — на тяжелом самолете, позже — на вертолете или даже на оригинальном, доселе неизвестном летательном аппарате.

   Именно испытание турболета, на мой взгляд, выдвинуло Гарнаева в число первой десятки летчиков-испытателей нашей промышленности второй половины пятидесятых годов. Каких только экспериментов не приходилось ему делать на этом турболете по просьбе ученых! Ему даже пришлось как-то летать на нем в кабине, специально установленной вертикально: иначе говоря, летчик должен был пилотировать этот аппарат, лежа на спине, с поднятыми вверх ногами. Землю он мог видеть только боковым зрением, а перед собой видел только небо, приборы и… собственные ноги на педалях! Как рассказывал потом Гарнаев, взлететь оказалось не так уж сложно: он плавно дал газ, и аппарат поднялся. Но как садиться, если не видеть под собой земли? «Пришлось садиться, щупая спиной бетон, — шутил потом Юра. — Крепко я тогда перегрелся при такой посадке!»

   При этом надо сказать, что все полеты на турболете выполнялись «ни высоко, ни низко — не более ста метров высоты. Да иначе, собственно, эти испытания проводить было нельзя. В то же время при любом отказе двигателя или управления парашют на такой высоте просто бесполезен.

   Таким образом, отстрел лопастей вертолета, по мнению многих, да и моему тоже, отнюдь еще не является самым сложным делом среди многочисленных его испытаний. Отстрел приобрел большую популярность, как говорят у нас в институте, прежде всего своей изумительной «фотогеничностью»..

* * *

   Как удивительно переплетаются пути людские! Одна история давно уже прошедших лет, о которой нам как-то очень подробно рассказал Гарнаев, свидетельствует о том, что в конечном счете значит для человека земля, где он родился…

   Это было в середине шестидесятых годов, тогда как-то осенним вечером у Гарнаевых собрались гости. Сперва слушали музыку — хороший пианист играл Шопена. Затем курящие стали группироваться в передней, откуда доносились дружные взрывы смеха. Гостеприимный хозяин в соседней комнате показывал три своих аквариума. Наконец пригласили к столу, где в самом центре возлежала огромная, неправдоподобных размеров дыня. Растолкав все эти закуски, салаты, рюмки, салфетки и тарелки, она напоминала жареного кабанчика пуда на полтора. Юра объявил, что дыню прислали друзья из Средней Азии. Ведь у него везде были друзья.

   Только расселись — звонок. У двери — Якимов; смущенно улыбаясь и прижимая руку к сердцу, объявляет: только что из госпиталя, где проходил очередное освидетельствование на предмет годности к летной работе.

   — Ну как? — спросил Гарнаев, наливая ему бокал побольше.

   — Пропустили. Правда, чуть наизнанку всего не вывернули. Одни качели доктора Жилова чего стоят.
Но когда документ был подписан, председатель комиссии доверительно спрашивает: «Теперь можешь не таиться… Чем красишь волосы, скажи на милость?»

   Тут Якимов выдержал великолепную паузу, из которой все поняли, что медицина так и не узнала тайну его вечной молодости. Потом читали стихи. Юра с большим темпераментом прочел отрывок из своей поэмы. Алексея Петровича Якимова уломали прочесть Маяковского —- многие слышали, как он с профессиональным артистизмом читает поэму «Хорошо».

   Когда дыня была уже разрезана и Алексей Петрович «позволил себе ею освежиться», зашел разговор о его полетах в Америку.

   Якимов испытывал наш огромный лайнер ТУ-114 и как наиболее опытный командир этого самолета полетел с ним в Америку. Они направлялись в Нью-Йорк, на выставку. Через океан шли при сплошной облачности, только чуть обнаружились разрывы в зоне Исландии, и то лучше бы вниз не смотреть: скалы, острые утесы и бурный океан, гребешки волн были видны даже с высоты в десять тысяч метров. ТУ-114 произвел тогда впечатление, к самолету целые дни тянулась длинная очередь, и вход на трап регулировал полицейский. Можно было представить, как Алексей Петрович приподнимает полусогнутый палец, бросая на полицейского взгляд, и тот мгновенно отсекает очередь…

   Потом Якимов попросил Юру рассказать о своих впечатлениях об Америке.

   — Мне предстояло провести немало времени на фирме Сикорского, — сказал Гарнаев. —Я стал летать на их вертолетах под контролем пилота фирмы. Как-то в один из дней мы осматривали завод. Перед конторой проходили люди.

   «Смотрите, это президент фирмы, мистер Джонсон», — пoкaзaл мне глазами сопровождающий меня пилот. «Прошу прошения, — удивился я, — а кто же тогда Сикорский?» — «Он теперь научный консультант. Однако фирма по-прежнему носит его имя. Постойте, а вот и он сам… Направляется в контору».

   Пожилой человек, облысевший, с желтоватым цветом лица — это и был знаменитый русский авиаконструктор Игорь Иванович Сикорский, в прошлом создатель первых в мире четырехмоторных, гигантских для 1913 года самолетов «Русский витязь» и «Илья Муромец», в год моего рождения эмигрировавший в Америку…

   Мы продолжали осмотр завода, когда подбежал человек и, с трудом переводя дыхание, сказал: «Мистер Гарнаев, вас приглашает к себе господин Сикорский».

   В конторе меня ждал сам Сикорский и очень сердечно приветствовал по-русски, без малейшего акцента, наш язык остался для него родным; мне рассказывали потом, что вся его семья между собой говорит только по-русски.

   Завязалась беседа, и я спросил: «Игорь Иванович, мне известно, что вы были знакомы с Андреем Николаевичем Туполевым. Приходилось ли вам видеть его после отъезда из России?» — «В Америке — нет. Мы встречались в Париже; на авиационной выставке, оба сильно постаревшие…»

   Зная, какие неограниченные возможности предоставлены у нас генеральному конструктору, я попытался расспросить и о работе самого Сикорского: «Игорь Иванович, как вы начинали здесь свою работу?» Сикорский посмотрел мне в глаза и ответил не сразу. «Путь был не легкий, что и говорить. Сперва начал строить летающие лодки, но чуть не удушил себя. — Конструктор для большей убедительности даже провел рукой по воротнику сорочки. — Конкуренция с такими фирмами, как «Боинг», «Мартин» и другие, оказалась не под силу. Мы задыхались от безденежья, крах был неминуем. В это трудное время нам помог Рахманинов — дал денег и организовал рекламу. Но, гонимый конкуренцией, я все же перешел на продукцию, которой тогда никто не хотел заниматься, — на вертолеты, и постепенно вошел в колею. Но если бы вы знали, как страстно иногда хочется увидеть родину, — проговорил он, как бы предугадав мой неизбежный вопрос. — Навестить могилу отца в Киеве…» — «Киев вам теперь не узнать», — заметил я. «Я еще верю в такую возможность», — сказал он и вынул из письменного стола книгу о своей жизни.

   — Вот она… — Юра взял с полки большую книгу в суперобложке с громадной фирменной буквой «S», выведенной как знак интеграла. На первой ее странице было написано по-русски: «Ю.А.Гарнаеву на добрую память. 26 ноября 1960 года. И. Сикорский».

   Эта история, написанная русским на чужбине, показалась нам всем очень поучительной.

   «В 1900 году, в возрасте одиннадцати лет, — писал в самом начале Сикорский, — мне приснился удивительный сон, В течение нескольких дней я жил пол его впечатлением и запомнил его на всю жизнь. Я увидел себя идущим по узкому коридору. По обеим сторонам были двери, отделанные орехом, как на пароходе. На полу лежал изумительный ковер. Сверху падал мягкий голубой свет электрических светильников. Когда я шел, пол под ногами слегка вибрировал, и вибрация эта была похожа на качку парохода. Я был убежден во сне, что нахожусь на борту огромного летающего корабля. Я проснулся, не успев войти в роскошный салон, куда уже была приоткрыта дверь. Все кончилось. Тогда мне сказали, что человек еще никогда не создавал удачного летательного аппарата и это вообще несбыточно». И далее Сикорский рассказывает, как осенью 1931 года он сдавал для трансокеанских перелетов свою первую летающую лодку S-40. Самолет был уже окончательно отделан и вылетел в последний испытательный полет. Сикорский вышел в курительный салон. Когда он проходил по длинному коридору, стюардесса вдруг включила свет, и он остановился Б изумлении: наяву осуществился тот самый сон, который тридцать лет был так свеж в памяти: тот же коридор, утопающий в голубом свете, такие же стены, отделанные орехом, тот же яркий ковер на полу. И особое дыхание летящего корабля, теперь такое близкое и знакомое…

   Уже в 1913 году, в свои двадцать три года, Сикорский получил мировое признание как выдающийся русский авиаконструктор и спортсмен. В короткое время он создает несколько удачных самолетов, среди которых особенно прославились два первенца тяжелого самолетостроения: «Русский витязь» и «Илья Муромец», построенные в Петрограде на Русско-Балтийском заводе. Таким было блестящее начало деятельности этого выдающегося русского конструктора, лшпишнс-го себя затем очень многих возможностей в связи с эмиграцией на чужбину…

   Книга Сикорского пробудила тогда у нас с Гарнаевым любопытство исследователей авиационной старины. Через несколько дней Юра забежал к нам в лабораторию — он уже начинал испытания вертикально взлетающего самолета и хотел посоветоваться с инженерами. Я показал ему тогда одну книгу — «Полет сквозь годы» — замечательного русского авиатора Алексея Константиновича Туманского, где было сказано следующее:

   «Служил у нас летчиком-наблюдателем и одновременно адъютантом (речь идет о 34-м корпусном авиаотряде, которым и мировую войну командовал Туманский) младший брат известного композитора прапорщик Николай Васильевич Рахманинов, разбитной весельчак, балагур, остряк и прекрасный музыкант, песенник. С ним никогда не было скучно. Очень неглупый, разносторонне образованный, он умел поддерживать любой разговор, развеять плохое настроение окружающих. Технический состав любил Николая Васильевича и часто завывал его в ангар покалякать и чайку попить… В мае 1917 года мы понесли очень тяжелую утрату: на самолете «Морис Фарман» погибли летчик Мигай и летнаб Рахманинов. Самолет подвергся сильному артиллерийскому обстрелу. Минут через 25 после этого «Морис Фарман» приблизился к аэродрому и с принижением на большой скорости стал делать круг. Раза два при этом он нырял носом, но выравнивался и продолжал, как нам казалось, заходить на посадку. Потом с работающим мотором и под крутым углом врезался в землю…»

   — Вот ведь как получается, — сказал Юра. — Когда и услышал от Сикорского: «незабвенный Сергей Васильевич Рахманинов», я подумал, что просто один знаменитый и состоятельный земляк помог другому знаменитому, но погибающему на чужбине русскому. Оказывается, у Рахманинова были и свои, особые причины: в память брата он хотел поддержать значение русской авиации, уже столько сделавшей для покорения неба. Какое это было время, когда первые хрупкие «этажерки» поднимались впервые в истории над землей!

   — И часто погибали.

   — Там, где кипит жизнь, не дремлет и смерть, — сказал Гарнаев.

   И, думая о нем, я часто вспоминаю теперь эти слова…

   Прошло много лет. О Сикорском у нас забыли. Покидая родину, он, вероятно, не хотел помогать революции… Но своих «Муромцев» захватить с собой не мог. И они, как подлинные «Муромцы», до конца остались верны родине.

   В газете «Известия» за 1919 год была такая заметка:

   «Подвиги красных летчиков. 8 сен. с. г. самолет красного воздушного флота типа «Илья Муромец», действующий на Юго-Западном фронте, совершил блестящий полет под управлением кр. воен. летчика тов. Туманского с целью уничтожения самолетов на аэродроме противника. Несмотря на сильный дождь, препятствующий полету, Туманский нанес большие повреждения противнику, разгромив бомбами аэродром и уничтожив 4 самолета из 6, стоявших на старте. Тов. Туманский за блест. полет, давший поразительные результаты, сейчас же был награжден командармом Н-ской армии орденом Красного Знамени…»

   Уже много позже сам Туманский так вспоминал о своем «Муромце»: «Застекленная впереди кабина имела великолепный обзор. Кабина защищала летчика от воздушного потока. Кроме того, перед командиром стоял прибор — указатель скорости самолета в полете. Для нашего брата фронтовика, не знавшего других пилотажных приборов, кроме счётчика оборотов и указателя давления масла, прибор скорости представлялся каким-то чудом, позволяющим вести самолет в плохую погоду, при скверной видимости, входить на короткое время в облака, пробивать их. Вооружение корабля состояло из пяти-шести пулеметов, способных вести почти круговой обстрел».

   Мы, авиаторы современности, никогда не забудем тех, кому обязаны лучшими традициями нашего воздушного флота. Алексей Константинович Туманский, кавалер четырех Георгиевских крестов за храбрость, проявленную в воздушных битвах на фронтах первой мировой войны, до конца боролся за освобождение Родины от интервентов. Герой гражданской войны, он впоследствии стал одним из замечательных первых летчиков-испытателей. В своей книге «Полет сквозь годы» он рассказывает также о встрече с Владимиром Ильичей Лениным.

   В 1919 году, когда на юге России очень активно стала действовать конница Мамонтова, Ленин выдвинул идею борьбы с ней с помощью низко летящих самолетов — то есть идею штурмовой авиации. Известна его записка: «4/IX 1919 года. (Конница при низком полете аэроплана бессильна против него.)
Т. Склянский! Не можете ли Вы ученому военному X, Y, Z, заказать ответ, (быстро) аэропланы против конницы? Примеры. Полет совсем низко. Примеры. Чтобы дать инструкцию на основании «науки» (я читал однажды об этом, а один «практик», И. Н. Смирнов, смеется — де чепуха). Ленин».

   В это же время В.И.Ленин беседовал с А.К.Туманским.

   Как вспоминает Алексей Константинович, Владимир Ильич проницательно обратил его внимание на внезапность появления над противником аэроплана, летящего низко. Туманский тогда очень рассмешил Ленина, рассказав ему, что красные военные летчики для защиты от пуль подкладывают на сиденья своих самолетов обыкновенные сковородки…

   Вскоре после этой встречи по указанию Ленина был сформирован отряд особого назначения под командованием красвоенлета Братолюбова.

   В те дни конница генерала Мамонтова уже угрожала Туле. В день формирования, отправляясь на фронт, авиаторы этого особого отряда торжественно поклялись: в плен не сдаваться! Как и предполагал Ильич, авиация сыграла огромную роль в разгроме вражеской кавалерии. Один из ветеранов этого отряда, Борис Николаевич Кудрин, впоследствии тоже известный летчик-испытатель, рассказывал, как они атаковали вражеских конников, неожиданно появляясь из-за холмов или из-за леса и поднимая среди них панику не только огнем, но и внезапным шумом моторов. Штурмовать всегда летели не менее чем по два самолета: в случае вынужденной посадки одного из них в расположении противника взаимная клятва обязывала второй самолет сесть на выручку; если же первый самолет исправить не удавалось, то летчик второго самолета должен был взять, несмотря на перегрузку своей машины, к себе на борт потерпевшего пилота, а летчик-наблюдатель
второго самолета, которому уже в первой машине не оставалось места (по тем временам наблюдатель обычно был старший в экипаже и коммунист), обязательно должен был стреляться.

   Мы часто говорили с Гарнаевым о традициях таких авиаторов, как Туманские: Юра тогда как раз летал на двигателях конструкции Сергея Константиновича.

   Однажды Юра меня спросил:

   — Ты знаешь, что предком Туманских был известный в свое время поэт?

   — Еще бы! — улыбнулся я. — А стихи Пушкина о Туманском помнишь?

   — Еще бы! Я их как раз хотел тебе прочесть. Это из «Путешествия Онегина»…

Одессу звучными стихами
Наш друг Туманский описал,
Но он пристрастными глазами
В то время на нее взирал.
Приехав, он прямым поэтом
Пошел бродить с своим лорнетом
Один над морем — и потом
Очаровательным пером
Сады одесские прославил.
Все хорошо, но дело в том,
Что степь нагая там кругом…

   Дня за три до отлета Юрия во Францию мы с Гарнаевыми решили поехать в лес. В тот год май выдался холодный, но тут вдруг выпал великолепный воскресный день — теплый и тихий. Миновав опушку, заросшую сосняком, мы въехали в лес. Сквозь нагие его ветви и стволы он просматривался довольно далеко и казался спящим. А макушки деревьев уже как будто клубились нежным зеленоватым дымом первой листвы.

   Юра заговорил о предстоящем перелете через Европу, теперь уже на пожарном вертолете МИ-6. Он стал рассказывать о своих полетах в Альпах.

   Потом из леса потянул ветерок и донес к нам запах гари. Мы забеспокоились и пошли посмотреть. В чаще тлел трухлявый пень, кто-то из озорства поджег его, чтобы выкурить муравьев. Теперь пень разгорелся вовсю, рассыпая искры. Поблизости не было воды, и нам пришлось достать из багажника лопаты, чтобы засыпать огонь землей.

   Гарнаев сказал:

   — Ты знаешь, не терплю пожаров. Это у меня еще с юности.

   …В тот день в нежно-зеленом пробуждающемся лесу я не мог даже подумать, что вскоре он сам, как всегда не жалея себя, погибнет в яростной борьбе с огнем, спасая от него далекую французскую землю.