Корчагин наших дней

   Таким его знал аэродром — непримиримым в главном, как Корчагин. Не случайно к своей книге он взял эпиграфом слова Островского: «Самое дорогое для человека — это жизнь. Она дана ему только раз. И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Для него эти слова не были только известной уже всем цитатой: он, как не каждый из нас, знал цену жизни, любому ее дню, у которого может не быть уже завтра. И знал он цену мужской дружбе — той дружбе товарищей, без которой нет ни настоящего взлета, ни уверенного возвращения к земле. Цену той дружбе, что превыше всего, — пусть это не всегда хотели простить ему женщины, которые не были к нему равнодушны.

Нет, любви корабельная качка
Не вскружила моей головы.
Ведь такие же письма землячка
Мне писала уже из Москвы.
Но ушел я тропою бродяжьей,
Эту тихую гавань забыл.
Ни жены, ни перины лебяжьей
Не искал, не хотел, не любил.
Это все на пути моем млечном —
Затухающий пламень костра,
И напрасно о чувстве сердечном
Говоришь ты со мной до утра.

   Он сам написал о летной дружбе большой очерк, опубликованный в первом номере альманаха «Подвиг». У Гарнаева было много боевых друзей во всех концах страны, и это не случайно. Он был как свет тепла, который все мы ищем, и многие еще раз вспомнят о нем, читая эти строки.

ЮРИЙ ГАРНАЕВ

ВСТРЕЧА БОЕВЫХ ДРУЗЕЙ

   Они встретились совершенно случайно на нашем аэродроме. Была пасмурная, или, как мы говорим, нелетная погода. Низко, почти по земле, стлались рваные облака, моросил дождь. Испытательные полеты, как правило, в такую погоду проводить нет смысла. Поэтому самолеты, заботливо укутанные от непогоды механиками, затихли на стоянках. И только один транспортный самолет с другого аэродрома должен был произвести у нас посадку.

   Мы сидели в диспетчерской комнате, куда сходятся все нити сложной подготовки и проведения испытательных и транспортных полетов. Напряженная работа диспетчерского состава затихала, когда замолкал рокот двигателей.

   Я люблю сидеть в этой комнате в свободные от полетов минуты. Люблю вести неторопливые разговоры с диспетчерами. Ведь все они когда-то были летчиками.

   Вот сидит старший из нас — Валентин Александрович Вронский. Он летал еще в годы, когда мало было проложено воздушных трасс. На старом Р-5, который мы застали курсантами в школе, он стал одним из первых «миллионеров» нашего Гражданского воздушного флота, налетав на тихоходных ПО-2 и Р-5 миллион километров. С большим уважением отношусь я к пилотам, которые водят по необъятным просторам земли современные пассажирские самолеты, имея на них уже налет, превышающий 4—5 миллионов километров, но я склоняю голову перед теми тружениками, которые, как муравьи, проделали этот небывало большой путь на тихоходных самолетах…

   Вронский занятно рассказывает о своих былых полетах, и его интересно слушать. Кончив летать, он все же не покидает аэродром.

   Справа от меня сидит Володя Нечаев. Мы старые приятели. Еще в 1938 году вместе учились в военном летном училище. Я уехал служить в строевую часть, Володя был оставлен в школе инструктором. Двадцать лет своей жизни отдал он делу подготовки летчиков для наших Военно-Воздушных Сил. Сейчас он на пенсии, но не мог усидеть дома. И занял на аэродроме место диспетчера.

   Слева от меня сидит Леша Бобров. Он душа диспетчерского отдела. А было время, когда и он держал ручку управления самолета. И не просто держал, а воевал на нем. Окончив аэроклуб, а затем — правда, несколько позже нас с Нечаевым — то же летное военное училище, Бобров попал на фронт. Молодой летчик-истребитель быстро втянулся в боевую жизнь полка. Но в одном из неравных боев его самолет был подбит, а сам он тяжело ранен. Несмотря на то, что одна нога была совершенно перебита снарядом и кость торчала из рваной раны, Бобров посадил свой «ястребок». Вылезти из кабины он уже не смог и был доставлен в санбат товарищами. Нога была так разбита, что ее пришлось ампутировать… Прошли годы войны, зажили раны, но Леша не мог расстаться с любимой авиацией и пришел на своем протезе, опираясь на палку, на аэродром. Он снова нашел себя в интересном диспетчерском деле и посвятил ему жизнь.

   В диспетчерскую часто забегает Саша Ликин. Он работает в соседней комнате, но не может долго усидеть на месте, когда здесь собираются во время непогоды. В прошлом летчик-штурман, он закончил войну на ИЛах и тоже по состоянию здоровья ушел на пенсию. Но и его притянула обратно родная стихия.

   Напротив меня на диване дымит папиросой наш парторг Николай Сергеевич Лацков. Он тоже выпускник нашего военного летного училища и в одно время с нами постигал сложное летное искусство. Он на несколько месяцев старше нас, по годам тоже ровесник Октября. На левом лацкане блестит Золотая Звезда Героя Советского Союза, а под ней в несколько рядов расположены планки с орденскими колодками. Большую ратную жизнь прошел Коля Лацков после окончания училища. Но и после войны продолжал он боевую работу на благородном поприще военного летчика-испытателя, пока болезнь сердца не заставила его окончить полеты… О каждом из этих людей можно написать повести.

   За центральным пультом управления диспетчер Василий Поляков. На груди его ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Я часто внимательно смотрю на него.

   Задумчивый взгляд левого глаза и отсутствующий взгляд правого. Это не глаз — протез. Совершенно лысая голова, которую когда-то покрывали густые белокурые волосы… Это следы войны…

   О чем он думает? Может быть, о том роковом дне, который запомнился на всю жизнь?

* * *

   Шли напряженные боевые будни 1942 года. Армия Гитлера далеко вклинилась в нашу территорию. Но нужно было достать ее тылы. И вот летяг группы советских дальних бомбардировщиков ИЛ-4, летят глубоко в тыл врага наносить ему боевые удары. За штурвалом одного самолета — молодой летчик Василий Поляков. Ему известны эти маршруты. Не раз уже со своим штурманом Василием Воробьевым и стрелками-радистами они проделывали этот путь.

   Василий точно вывел корабль на цель. Задача выполнена — можно возвращаться домой. Но когда до линии фронта оставались считанные километры, Василий услышал голос стрелка:

   — Командир, сзади атакуют «мессершмитты». Вслед за этим раздалась дробь пулемета, огнем которого стрелок пытался отбить атаку. Стиснув зубы, Василий продолжал вести самолет на свой аэродром.

   Смолк пулемет, и не отвечают стрелки. Что с ними? Убиты, ранены? Вдруг кабину прошила очередь снарядов — резануло, как огнем, правый глаз, посыпались стекла фонаря, загорелось крыло.

   Василий продолжал полет, пытаясь со снижением уйти от истребителей. Но уже невозможно было си деть в кабине. Загорелись унты, пламя жгло руки и лицо.

   — Вася, прыгай! — крикнул он штурману.

   Самолет начал терять управление и заваливаться в крен. Очевидно, перегорели тяги элеронов. Он видел, как штурман открыл аварийный люк и, протиснув туда туловище, одетое в зимний комбинезон, покинул самолет, который с креном пикировал к земле.

   «Стрелки не отвечают — убиты», — подумал Василий. Больше для размышлений времени не было. Выключив двигатели и сбросив аварийно остатки разбитого фонаря, он, превозмогая боль, перекинулся через борт и прямо сквозь пламя отделился от падающего самолета. Короткая затяжка, рывок за парашютное кольцо — и он повис под куполом парашюта. Пытается одним левым глазом (правый почему-то не видит) разглядеть, что творится в воздухе. В стороне взметнулся взрыв врезавшегося в землю его самолета. Он видит одинокий купол парашюта, опускающийся немного ниже его… Больше ничего не видно. Вражеские истребители, сделав свое дело, ушли.

   «Погибли ребята», — подумал о стрелках Василий. Мягкое приземление в снег. Он освобождается от лямок парашюта, вытаскивает пистолет и ложится в снег. Трет разгоряченным лицом по снегу и видит кровавые следы.

   Вблизи никого. Он смотрит в ту сторону, где приземлился штурман. Видит его чернеющий на снегу силуэт. «Но почему не встает, неужели убит?» — подумал Василий.

   Превозмогая боль, пошел по снегу к штурману. Кругом пятна крови, и нет у Васи одной руки. По локоть отрублена винтом. Он лежит без сознания, истекая кровью. Кое-как наложив другу жгут из разорванной нижней рубашки, Василий взвалил его на плечи, утопая в снегу, двинулся в сторону леса. В кустах что-то шевельнулось. Василий приник к снегу, вытащил пистолет.

   — Дяденька, не бойтесь, мы свои, — услышал детский голос.

   Из куста на него смотрели две пары любопытных глаз.

   — Ребятки, далеко ли до деревни? — спросил он.

   — Рядом. — И показали в сторону деревьев.

   — Бегите скорее за взрослыми, а я пойду по вашему следу. Немцев у вас нет? — спросил Василий.

   — Сегодня нет, а вчера были, — ответили ребята и побежали к деревне.

   Василий поднял друга, пошел по их следу. Не было сил идти, и он прилег на снег. Вскоре послышались шаги, подъехали сани. Крестьяне положили обоих, повезли в деревню.

   В здании школы, куда их привезли, оказали посильную медицинскую помощь. Штурман не приходил в себя.

   Вдруг на улице послышался шум. Вбежал возница и, задыхаясь, сказал, что немцы ищут русских летчиков, спустившихся с самолета на парашютах. Надо немедленно прятаться. Но Василий не хотел уходить от друга. Его силой поволокли на сеновал и зарыли в сено.

   Молодая учительница приняла на себя всю тяжесть объяснения.

   Когда немцы ворвались в школу, где на столе без чувств лежал русский летчик, то увидели, что над ним склонилась женщина.

   — Тише, человек умирает, — сказала она на ломаном немецком языке.

   Взглянув на штурмана без руки, немцы решили, что не стоит возиться с покойником, и, перерыв все в школе, отправились искать другого летчика. Поиски не дали результатов, и немцы уехали к разбитому самолету.

   Поздно ночью люди из этой деревни переправили через линию фронта в расположение наших войск умирающих летчиков. Пути их разошлись, дороги затерялись в сложных маршрутах санитарных поездов.

   Больничная койка военного госпиталя. Долгие бессонные ночи. Лицо забинтовано. Раненый правый глаз удален, левый горит из-за ожога. Хотя и не видно дневного света, все же днем лучше — ребята на соседних койках о чем-нибудь разговаривают, как-то отвлекают. Ночью хуже. Ночью остаешься один со своими мыслями.

   Только в конце войны вернулся Василий в свою часть — уже без глаза и без тех кудрей, что покрывали когда-то голову. Волосы выпали.

   Хоть и не летчиком, но все-таки в родной части прошел Василий войну до ее победного завершения. Кончилась война, нужно было как-то помочь ему пережить травму, и мы взяли его в свой коллектив.

   В тот день, с которого начал я свой рассказ, он сидел вместе с нами за пультом диспетчерского аппарата. Телефонный звонок с вышки руководителя полетов сообщил о посадке транспортного самолета. Вот самолет зарулил на стоянку. Экипаж вошел в диспетчерскую для оформления полетной документации. Впереди командир корабля, за ним — штурман в кожаной куртке. Один рукав пустой. Штурман с одной рукой… Оба взглянули друг на друга.

   — Вася! — крикнул один.

   — Вася! — прошептал другой.

   Василий обнял боевого друга, из уцелевшего глаза текли слезы. Штурман неловко обнимал своего командира одной рукой…

   Так много лет спустя встретились на нашем аэродроме два боевых друга — оба ровесники Октября.

   Гарнаев любил рассказывать о друзьях. Так пусть теперь они говорят о нем — те, кто разделял с ним опасности, лучше других поведают нам о нелегком его пути в небо — пути укротителя взбешенных воздушных и огненных струй; о его неистребимой жажде жизни, о его вертикальном взлете, который не раз вспомнят все, кто будет садиться на другие планеты, о его способности летать на всем, что только летать может, о взрывной силе его характера, которая сделала его учителем многих и помогла авиации совершить великий бросок к орбите.

СЕРГЕЙ АНОХИН, полковник, Герой Советского Союза, лауреат Государственной премии, заслуженный летчик-испытатель СССР

ПУТЬ В НЕБО

   Немало напряженных минут пришлось пережить в воздухе моему товарищу по работе, летчику-испытателю Юрию Гарнаеву. Однажды он успешно провел сложные испытания опытного самолета. В заключение их следовало проверить, сможет ли пилот в случае необходимости благополучно покинуть машину, чтобы прибегнуть к парашюту. Возникало опасение, что при катапультировании на большой скорости отброшенный назад встречным воздушным потоком, он ударится о хвостовое оперение.
   Для испытания инженеры установили на самолёте перед кабиной лётчика катапультное сиденье. На него поместили «Ивана Ивановича». Так авиаторы в шутку называют пятипудовый манекен, который вместо человека выбрасывается с парашютом при испытаниях.
   Перед вылетом Юрий Гарнаев внимательно осмотрел самолёт и катапультное сиденье с «Иваном Ивановичем».
   — Как будто всё в порядке, — сказал он инженеру.
   — Рекомендую Вам выбрасывать манекен не на горизонтальном полёте, а на пикировании, — посоветовал тот. — Это будет надёжней. «Иван Иванович» пройдёт от киля на большом расстоянии.
   Испытатель надел парашют и поднялся в кабину. Он запустил двигатель и повёл истребитель в воздух. Когда стрелка высотомера показывала пять тысяч метров, лётчик, разогнав самолёт до заданной скорости, отдал ручку управления от себя. Машина опустила нос. Одновременно Гарнаев протянул руку, чтобы включить стреляющий механизм. Вдруг самолёт содрогнулся от удара. Под действием силы инерции катапультное сиденье вместе с манекеном тронулось с места и поднялось вверх. Встречный поток воздуха со страшной силой отклонил весь этот механизм назад, согнул металл, заклинил ролики сиденья, которое навалилось на кабину испытателя, прикрыв её сверху, как крышкой. Гарнаев видел землю только через щели между бортами кабины.
   Катапультное сиденье не только до предела ограничило лётчику обзор, но также лишило его возможности воспользоваться парашютом. «Настоящая западня!» — подумал Гарнаев.
   Была только одна возможность спастись — посадить самолёт почти вслепую, ничего не видя перед собой. Испытатель радировал на старт о происшедшем и о своём решении.
   Сделав по команде с земли третий, а затем и четвёртый разворот, испытатель повёл истребитель на посадку. Под плоскостями самолёта проносились знакомые ориентиры, но из-за плохого обзора Гарнаев видел их только в момент полёта.
   В памяти всплыл аэродром и стоянка самолётов за взлётно-посадочной полосой. Если самолёт неточно приземлится на большой скорости, то проскочит полосу и врежется в эти самолёты.
   Наконец испытатель увидел серый бетон взлётно-посадочной полосы. Лётчик с трудом определил высоту, добрал ручку управления на себя, и колёса самолёта плавно коснулись земли.
   Когда советские конструкторы стали создавать отечественные вертолёты, Юрий Гарнаев одним из первых овладел пилотированием этих летательных аппаратов. Гарнаев выполнял испытательные полёты на вертолётах, проверял на практике их пилотажные качества. При этом, как и в каждом новом деле, оказывалось много серьёзных вопросов, требующих практического разрешения.
   Одним из таких вопросов была вынужденная посадка вертолёта в случае отказа двигателя. Ведь если у самолёта остановится в воздухе двигатель, то он может спланировать: у него есть крылья, которые создают подъёмную силу. А у вертолёта крыльев нет. Перестали вращаться лопасти несущего винта — и вся подъёмная сила пропала. Как же быть?
   Конструкторы учли возможность подобного положения. Они предложили сразу же, как остановится двигатель, уменьшить угол атаки лопастей несущего винта, и тогда встречный воздух создаст авторотацию — сам будет вращать несущий винт. Получится подъёмная сила, достаточная для безопасного планирования.
   Сейчас правильность этого предложения неоспорима для каждого лётчика. Но тогда ещё никто с остановленным двигателем не совершал на вертолёте посадки. Первому сделать это предстояло Юрию Гарнаеву.
   …Ясным летним утром Гарнаев шёл на старт, оставляя следы на росистой траве аэродрома. Сегодня он поднимется на вертолёте в воздух, чтобы выполнить посадку с помощью авторотации. Как всегда перед ответственным полётом, испытатель чувствовал особую внутреннюю напряжённость, собранность в ожидании встречи с неизвестным. Нет, это не была боязнь опасности. Испытатель привыкает преодолевать в себе чувство страха, встречать опасность с открытыми глазами, бороться с ней.
   Но ведь в предстоящем испытании борьба исключалась. Остановив двигатель и уменьшив шаг винта, лётчик будет пассивно ждать результатов. А если конструкторы ошибаются? Тогда вертолёт начнёт падать, при этом сразу же перевернётся несущим винтом вниз. А полости винта будут вращаться, не тормозя падение, но с достаточной силой, чтобы убить испытателя, если он попробует выпрыгнуть из кабины с парашютом.
   …Набрав нужную высоту, Гарнаев выключил двигатель и сразу почувствовал, как сиденье стало уходить из-под него. Испытатель уменьшил шаг лопастей несущего винта и стал ждать результатов. Больше ему ничего не оставалось делать. Подъёмная сила, создаваемая авторотацией, должна была возникнуть секунд через восемь-десять. Но для испытателя эти секунды тянулись бесконечно. Он их считал с окаменевшим лицом. Все его чувства обострились. Не только по приборам, но каждой клеточкой своего тела он ощущал положение вертолёта в пространстве. Продолжая падать, аппарат стал валиться на сторону. И когда Гарнаев подумал, что вертолёт сейчас совсем перевернётся, машина выровнялась, падение замедлилось. Авторотация создала нужную для планирования подъёмную силу.
   Довелось Гарнаеву испытывать и совершенно необыкновенный летательный аппарат, так называемый турболёт.
   — Вот моё детище, — сказал конструктор, подводя испытателя к турболёту.
   Гарнаев уже был знаком с расчётом нового летательного аппарата, видел его чертежи и, тем не менее, был поражён необычайной конструкцией. Представьте себе металлическую платформу на четырёх ножках. Посередине вертикальной установки мощный реактивный двигатель, а возле него кабина пилота. Ни крыльев, ни винтов. Здесь подъёмная сила образовывалась не от набегающего воздушного потока, а от тяги реактивного двигателя.
   Испытатель поднялся в кабину. Она была такая же, как и на обычном реактивном самолёте. Ручка управления и ножные педали. Знакомые приборы, контролирующие работу двигателя, его обороты, температуру за турбиной, давление топлива. Но рули аппарата были особенные. Два из них, так называемые «газовые рули», располагались непосредственно в сопле двигателя. Отклонённые в сторону под действием натекающих газов, они соответственно давали крен. Струйный руль должен был играть роль руля направления. Однако все эти теоретические расчёты конструктора следовало проверить на практике. А Гарнаев по своему опыту знал, что при испытаниях возможны различные неожиданности.
   В целом необычайный летательный аппарат производил впечатление какого-то циркового аттракциона.
   — А что, укротители тигров после меня будут выступать? — пошутил Гарнаев.
   Но в первый день испытаний ему было не до шуток. Ведь смелый эксперимент мог закончиться катастрофой. Поднявшись в кабину и ещё раз всё внимательно проверив, Гарнаев включил двигатель и стал плавно увеличивать обороты. Пыль, песок, мелкие камешки, подхваченные струёй раскалённого газа, поднимались в воздух, желтоватым облаком окутывая аппарат.
   И вот Гарнаев почувствовал, как турболёт вздрогнул и стал подниматься в воздух.
   «Теперь опробовать рули! Это главное», — подумал испытатель.
   Осторожно он отклонил рули вправо. Аппарат послушался. Потом испытатель сделал разворот, дал турболету крен. Рули действовали очень эффективно. Но вот на какой-то миг ровный гул двигателя прервался. Он, как говорят авиаторы, «чихнул» — и турболет куском железа пошел к земле. Двигатель снова ровно загудел — и полёт продолжался.
    «А летать на этой штуке опасно, — подумал Гарнаев. — Если двигатель откажет, то планировать не на чем. Крыльев нет».
    Но Гарнаев провел испытания нового летательного аппарата до конца.