ИГОРЬ ШЕЛЕСТ, летчик-испытатель
ВЗРЫВНАЯ СИЛА
По телевидению передавали «Кинопанораму». На экране появился Каплер. Несколько неожиданно для меня он заговорил об испытателях и сказал, что до войны и теперь люди этой профессии вызывали в нем живейший интерес и восхищение. «Будто бы такие же, как все… Но нет, есть в них какая-то взрывная сила!» Этот разговор он начал перед тем, как были показаны отрывки из нового фильма о нашем летчике-испытателе Юрии Гарнаеве. Кадры, которые я увидел затем, взволновали меня. Эти ленты снимались в разные годы в нашем институте и прежде были просто рабочим материалом испытаний. В них не было ни кинотрюков, ни дублеров, рискующих за киногероя. Да и Гарнаев здесь не играл сам себя, как принято говорить, он просто работал, рисковал, волновался, разговаривал мысленно сам с собой, не обращая внимания на киносъемку.
Вот почему, когда уже нет Юры, я смотрю с таким волнением этот фильм ленинградских кинематографистов — подлинный слепок его жизни.
Вот он готовится к полету на испытание скафандра. Вот он в полете на реактивном истребителе — скорость около девятисот! Еще несколько секунд напряженного ожидания, и пилот катапультируется из кабины. Кресло, пролетев выше хвоста и перевернувшись в воздухе, наконец освобождает человека. Он падает, почти исчезает из поля зрения, и тогда над ним открывается парашют. Мы видим, как он приземляется на снег в большом поле, гасит купол парашюта. И смотрит задумчиво на этот парашют — теперь движения его неторопливы. Спешить покуда. Все кончилось благополучно.
А ведь в том полете у Гарнаева создалась внезапно еще одна опасная ситуация: при катапультировании от скафандра оторвался кислородный шланг. Имея ничтожный запас кислорода в самом скафандре, испытатель вынужден был задержать раскрытие парашюта и в свободном падении быстрее снизиться с высоты.
Чтобы стать выдающимся, нужно быть одаренным. Он был одаренным несомненно. И, как бывает, если уж природа кому-то подбрасывает свои дары, то делает это широким жестом. Юра получил от нее немало. Смелость, воля, блестящие летные способности. В шутку их иногда называют птичьим чутьем. Научно это невозможно обосновать, но на практике безусловно имеет место: иначе не появлялись бы у нас на свет выдающиеся мастера летного дела.
Жизнь Юры развивалась не безмятежно. Если можно так выразиться, имела пилообразную кривую роста. В разные годы Гарнаеву приходилось бывать не только летчиком, но и кочегаром, токарем, технологом, артистом, директором клуба. И всегда он оставался романтиком, поэтом. В этом, может быть, и заключалась его невероятная жизненная сила.
Обаятельная улыбка, прямой задорный взгляд, легкая, быстрая, очень энергичная поступь, теплые руки, его искренний, заразительный смех — все это придавало ему неотразимость.
Едва Юра входил в дом, где были его друзья или знакомые, вместе с ним словно врывался веселый ветер.
Он умел вызывать улыбки, особенно у женщин. Как настоящий мужчина, он уделял им много внимания, и это внимание ценилось.
Но главное его дарование, на мой взгляд, было в удивительной человечности, в его постоянном стремлении сделать что-то для людей, в его готовности бежать на помощь, на выручку, быть заботливым и сердечным. И люди тоже его любили.
В фильм о Гарнаеве «Люди земли и неба» включены кадры уникального его эксперимента по отстрелу лопастей несущего винта на вертолете.
Лопасти винта размыты в кадре. В то же время будто бы они вращаются не торопясь… Юра вылезает из кабины вертолета МИ-4 на специальный мостик, укрепленный над колесом шасси. Это примерно за минуту до мгновения, когда втулка винта в самом центре окутается дымом взрыва и из этого облачка лопасти станут разлетаться крестом в разные стороны. Но пока на экране мы видим, что лопасти как ни в чем не бывало стригут воздух над головой пилота. Вот он приготовился, сгруппировался. Это нелегко сделать с двумя парашютами: один на спине, другой сбоку. Юра в кожаном костюме, в защитном шлеме; левая рука на поручне, правая — на кольце парашюта. Еще секунда… Пошел!
Помню, мы просматривали эту ленту в малом зале нашего института через несколько дней после выполнения эксперимента. Гарнаев был здесь и давал объяснения. Попутно он говорил о каких-то будто бы малозначащих деталях, шутил, смеялся. Выступали и другие участники испытаний: инженеры, прибористы… Ленту крутили много раз. Всем нравилась эта работа, и зал обсуждал ее очень оживленно. Словом, в конце концов, даже те, кто и не принимал участия в эксперименте, стали отчетливо представлять, как это было в воздухе.
Вечером, придя домой, я захотел все это записать, чтобы время не стерло из памяти какие-то любопытные штрихи. Я тут же принялся за дело и остановился лишь тогда, когда Гарнаеву по ходу фильма нужно было уже нажимать кнопку взрывателей. В моем описании не хватало психологических переживаний самого пилота. О них Гарнаев при демонстрации фильма ничего не говорил. Тогда я попробовал представить себе, что мог он думать в самый напряженный момент.
Показывать Гарнаеву свои записки я как-то не торопился. Прошло, должно быть, с полгода, и вот он сам однажды позвонил у моей двери. Мы еще днем сговорились встретиться. Наш черный лохматый скотчтерьер на этот раз не узнал сквозь дверь, что это Юра, и стал лаять. Когда же Юра шумно и весело, с каким-то присущим именно ему задором появился в передней, скотч вдруг смущенно завизжал и стал прыгать около него, извиняясь и суетясь, как говорится, мелким бесом. А Юра хохотал, стоя у двери, наслаждаясь смятением собаки. Он прижимал к груди кулек с сахаром, в котором было по меньшей мере полкило! Затем Юра просил пса дать ему лапу, и тот, сидя перед ним почтительным столбиком, не скупясь, протягивал обе. Это приводило испытателя в искренний восторг, и очередной кусок рафинада тут же исчезал с хрустом. Я прекратил это счастье, отняв у Юры пакет: от слишком сладкой жизни собака может захворать. Усаживаясь в кресло, Юра все еще посматривал на пса. И тот прекрасно понимал, что еще есть надежда. И, разумеется, Юра стал канючить:
— Ну посмотри, как он хочет!
— Ни куска больше. Лучше прочти вот это. — Я протянул ему свои записи.
Пока он читал, я наблюдал за его лицом: меня беспокоило то место, где я попытался передать его переживания. Дочитав до кульминации, он удивленно спросил:
— Как ты догадался, о чем я думал там, в полете?
Нелегко было найти способ мгновенной ликвидации вращающегося винта на случай аварийной ситуации.
Четыре огромные лопасти, подобные узким, длинным крыльям, своими хромансилевыми трубами крепятся на шарнирах к центру ротора. Отделить их нужно строго одновременно. Каких только предложений не возникало по этому поводу, но остановились на методе отстрела как наиболее надежном и простом.
Вскоре нашему институту был выделен для этой цели вертолет. Его оснастили всем необходимым, приборами и автопилотом, но главная сложность была в самих взрывателях. Много пришлось поработать в лабораториях, прежде чем лопасть стала отрываться ровно, без осколков. Проводить этот уникальный эксперимент поручили Гарнаеву. Время клонилось к осени, и тогда решили перелететь на юг, так как для киносъемки требовалась солнечная погода.
На новом месте, естественно, понадобилось какое-то время, чтобы подготовить эксперимент во всех деталях.
Нет нужды говорить о том, сколько раз пришлось проверить все порознь и вместе, прежде чем решиться отправить испытателя в воздух на отстрел несущего винта. Помимо опасности самих испытаний, каждый участник понимал, что вертолет у них один и проверить отстрел можно только в единственном полете, без дублей.
Наступил день испытаний. С утра, как бывает, когда нам очень нужна хорошая погода, по «норме неприятностей» задул шквалистый ветер, солнце спряталось за облаками, их рвань проносилась низко над степью и в мраке горизонта опрокидывалась в море. С досадой и упорством выехали испытатели на аэродром, твердо решив ждать и действовать при малейшей возможности.
Маленький аэродром в степи — это сухая, жесткая трава и трещины по всей земле. А в центре — низкий каменный домик с плоской крышей, выбеленный известкой, — обычная для юга постройка. На крыше две трубы от чугунных печек, из них валит дым и показывает, что сильный ветер дует с северо-востока.
Днем стало проясняться. Солнце, прожигая облака, разбросало по степи бледно-оранжевые пятна. Руководитель работы Самуил Борисович Брен, несколько повеселевший, теперь с определенной надеждой посматривал на небо и каждый раз при этом вдохновлял сам себя, повторяя одну и ту же фразу:
— А ведь может разгуляться!
Гарнаев в тот день был что-то не очень разговорчив. Когда Брен, ища поддержки, обратился к нему все с той же стереотипной фразой, Гарнаев как раз натягивал на себя замасленный комбинезон, намереваясь заняться какой-то технической работой. Он посмотрел рассеянно в направлении взгляда Брена и, не заметив ничего хорошего, обратил внимание на самого Брена, который напружинился навстречу ветру и стоял, расставив ноги, оттопырив руки в карманах своей широкой и длинной куртки, на манер толстовки. Его шевелюру безжалостно терзало ветром, и она даже как бы сдвинулась на затылок, обнаружив большой покатый лоб.
Выездная бригада испытателей из нескольких инженеров, прибористов, автопилотчиков, кинематографистов, летчиков и даже взрывников пребывала в том взвинченном состоянии азартных игроков, когда крупно поставлено на один-единственный номер, но игра еще не началась. Нужно ждать и ждать! А может быть, так и не прекратится этот ветер, не разорвутся тучи?
Бригада приработалась друг к другу. И летчика подбирала для себя с умом, учитывая психологические тонкости: на него надо было положиться безо всяких скидок.
Строго говоря, отстрелять лопасти мог почти каждый летчик — смелых у нас хватает. Но невозможно было допустить самую ничтожную несобранность, пусть самую мизерную, но излишнюю торопливость, когда, скажем, чуть-чуть подхлестнув себя, летчик выбросился бы из вертолета, позабыв что-то включить. Тогда пропал бы весь этот уникальный, неповторимый эксперимент: на уничтожение второго вертолета никто бы уже не пошел. Экспериментаторам это было ясно, и выбор единодушно пал на Гарнаева.
В Гарнаеве им импонировала еще одна удивительная способность — увлекаться экспериментом. Дело, которое вчера казалось не очень важным, сегодня, с приходом Юры, приобретало новый смысл. Он всегда загорался сам и зажигал всех работавших с ним. Даже люди из других организаций, так сказать, «инородные тела», попав в бригаду, очень быстро поддавались влиянию общего порыва и незаметно для себя загорались одной идеей. Увлеченность Юры, его энергия, трудолюбие, серьезность в изучении деталей дела и, конечно, безграничный оптимизм — все это передавалось другим. Для каждого в бригаде Юра находил теплые слова, улыбку, шутку, всех знал по имени, отчеству и фамилии, знал, чем кто занят в бригаде и от кого что зависит.
Теперь, когда оставалось только ждать, все пристроились кто где: одни на крыше, другие — с подветренной стороны дома «загорали» на деревянных ящиках или читали, третьи собрались у вертолета. Он стоит на переднем плане — зеленый МИ-4. Фюзеляж его расчерчен белыми полосами — для визирования при киносъемке. Вертолет расчехлен, и его провисшие лопасти слегка колеблет ветер. Кажется, что машина тоже что-то предчувствует и напряженно ждет.
Погода не зависит от людей и может дразнить их, сколько ей хочется. В такие часы ожиданий нет лучшего средства отвлечь себя, чем заняться простой работой. Гарнаев так и сделал.
Напялив замасленный шоферский комбинезон и нахлобучив на уши старую пилотку, он полез под свою легковую машину, стоявшую поблизости, на яме… Потом с крыши закричали, что едет генерал. Все потянулись к домику. Брен, наклонившись под колеса автомобиля, позвал:
— Юрий Александрович, приехал генерал. — Иду.
Вылезая из ямы, Гарнаев продолжал вытирать руки тряпкой и, сбросив грязную пилотку, отряхнул на себе комбинезон, оценив мгновенно: снимать или не снимать? Махнул рукой и побежал к вертолету.
— Как настроены? — спросил генерал.
— Прекрасно.
— Добро! На точках все готовы. Погода проясняется. Вместо второго вертолета вас будет сопровождать для киносъемки самолет ЯК-12. Давайте договоримся о всех деталях связи.
Взлетать стали, когда солнце уже клонилось к вечеру. Первым пошел Гарнаев, за ним еще один МИ-4 и ЯК-12 — оба для киносъемки. Гарнаеву не так уж удобно было сидеть в своем небольшом вертолете одетому как десантник: сзади основной парашют, сбоку, под левой рукой, — запасной.
Вначале вертолет сильно болтало. Приходилось непрерывно работать рулями, чтобы он плавно набирал высоту и к нему можно было пристроиться ведомым. Все три машины теперь поднялись выше облачности. Здесь, над летным полем, было почти ясно, но впереди, над полигоном, где были установлены кинотеодолиты, все еще висели разрозненные облака. Они представились Юре огромным стадом фантастических белых слонов. Ближе к горизонту «слоны» купались в море.
На борту сегодня он один. В работе ему поможет автопилот — пора его включать. Гарнаев пробежал глазами по приборам, отметив подсознательно, что все стрелки стоят на привычных, нужных индексах. Он наклонился и включил автопилот. Ручка управления — и педали тотчас ожили, как будто их стал двигать правый летчик… Он взглянул направо — там, рядом с ним, на втором сиденье был манекен в кожаном шлеме, синем комбинезоне и даже в перчатках, только руки подвязаны к туловищу. Такие же лямки парашюта — и желтое спокойствие истукана с немигающими глазами. В шлемофоне Юрий вдруг услышал тревожный голос.
— Печора, слышите меня?.. Скорость уже 130. Не могу пристроиться! — кричал по радио летчик с вертолета-киносъемщика.
— Жми вперед, подтягивайся! — сказал Гарнаев, нажав сначала кнопку передатчика.
— Печора, по инструкции мне разрешено не более 130 километров в час.
«У каждого свои заботы», — подумал Гарнаев и сказал, опять нажав кнопку радиосвязи:
— Подтягивайся! Инструкцию невредно чуть расширить. Между тем они вышли на боевой курс, и впереди уже видна была «цель» в степи. Киносъемщики на местах: один — выше, другой — ниже. «Только бы не снесло в море, — подумал Гарнаев. — Ветер сильный, и облака мешают. Нужен точный расчет, очень точный». Ему казалось, что эти слова кто-то долбит ему в уши.
— Кажется, время. Начинаем! — крикнул он в эфир.
Он включил приборы. У стекла над приборной доской заметил, как побежала крохотная стрелочка электрочасов. Засуетилась, делая за каждые пять секунд оборот.
Теперь до мгновения отрыва лопастей, которые, потряхивая, все еще спокойно несут машину, остается полтора десятка оборотов этой маленькой стрелки. Круг — пять секунд, круг — пять секунд! Сейчас он нажмет красную кнопку, и. как тлеющий бикфордов шнур, светящееся табло нервно заторопит: «Взрыв!.. Взрыв!.. Взрыв!..»
Летчик теперь свободен — вертолетом управляет автопилот. Так. Еще раз осмотреться вокруг, в кабине. Опять этот сосед справа… Он попытался улыбнуться: «Завидное спокойствие… Этот все переживет. Даже если не раскроется его парашют, завтра этот протез опять починят: пришьют, собьют гвоздями, на болты поставят, и снова айда в полет!»
Однако пора, и он жмет на кнопку. Тут же вспыхнуло светящееся табло: «Взрыв!.. Взрыв!.. Взрыв!..»
«Что еще? Ничего не забыл? — проверял он себя, осматривая последний раз кабину. — Кажется, все…» Но он ждал еще, пока пройдет облако, вдруг закрывшее площадку. И сознание его еще ярче опять прорезало красное табло: «Взрыв!.. Взрыв!.. Взрыв!..»
«Что я медлю?.. Облако прошло». Он привстал с сиденья, решительно перешагнул правой ногой через ручку управления за порог левой двери и тут же оказался на специальном мостике за бортом. Мостик был укреплен над шасси, чтобы при прыжке летчик не ударился о колесо. Держась левой рукой за поручень, а правой за кольцо парашюта, он на мгновение замер. Затем, скомандовав себе: «Пошел!» — ринулся головой вниз.
Его перевернуло на спину, и, падая, он видел, как вертолет продолжал двигаться по прямой без пилота. Ему казалось даже, что тот удаляется, быстро набирая высоту.
«Пора!» — И рука наотмашь рванула кольцо. На этот раз его крепко встряхнуло: земля и небо несколько раз промелькнули перед глазами, прежде чем возник над головой знакомый купол. Он поправил лямки на ногах, и беспокойно стал искать глазами свой вертолет, и увидел его уже далеко.
«Бог мой, не просчитался ли?.. А что, как уйдет в море?..»
Но опасения были напрасны, так как в следующий момент по бортам вертолета блеснули сигнальные ракеты.
«Теперь еще три секунды: двадцать один, двадцать два, двадцать три, — считал он… — Да, вот оно наконец!»
Белое облако взрыва закрыло центр вертолета. Потом из этого облака стали выдвигаться четыре лопасти. Они уходили крестом в разные стороны, будто растягивая резину. Глядя на их движение, еще не мог поверить, что лопасти свободны от вертолета, а вертолет от них. Но фюзеляж все больше опускал нос и, ускоряясь, стал падать.
В это время два темных предмета отделились от подбитой машины, и тут же над ними раскрылись парашюты — это автоматически были выброшены манекен и приборный контейнер. Эксперимент удался. Там, на земле, наверное, уже все радостно колотили друг друга по лопаткам и кричали «ура!». Гарнаев все еще опускался на парашюте, но, заметив в небе еще два других раскрывшихся купола, он вдруг весело закричал: «Браво, философ!.. Тоже жить хочет!..»
Только сейчас Гарнаев заметил, что его быстро несет ветром над землей. К тому же парашют раскачался, и приземление совпало с наклоном купола. Юрий крепко ударился ногами о твердую землю. Подпрыгнув, как мяч, не удержался — завалился на бок, но быстро вскочил и стал торопливо подтягивать к себе край купола, убирая «парус». Купол еще пытался свалить человека с ног, стащить его по степи к морю, но Юре удалось осилить его и связать в белый узел. Уже подъезжала машина, оставляя за собой в степи пыльный шлейф. Через несколько минут чуть ли не вся бригада испытателей оказалась возле него: теперь уже никто не сдерживал себя, о впечатлениях говорили сразу, стараясь перекричать друг друга, потом все вместе принялись обнимать Юру. Он тоже пытался всех обнять — со стороны это было похоже на легкую потасовку.
В тот день сработали без отказа все киноаппараты, и уже через несколько дней мы смогли изучить пленки, на которых был отснят этот уникальный эксперимент.
* * *
Впервые я услышал о Гарнаеве летом 1950 года. Разговор происходил рано утром в раздевалке, окна которой выходили на площадь перед ангарами. День намечался летный, и чувствовалась деловитость и озабоченность людей, сновавших между мастерскими и аэродромом.
Алексей Петрович Якимов, посматривая в окно, степенно, как всегда, застегивал на себе летные доспехи; я готовил парашют. Минут через сорок мы должны были уйти в воздух на двух бомбардировщиках ТУ-4.
— Обрати внимание на этого паренька, — сказал Алексей Петрович.
Я повернулся к окну. По площади от мастерских быстро шел худощавый черноволосый человек лет тридцати.
— Вижу, а что такое?
— Мне его хвалили очень. Работает технологом в мастерских, но хочет летать. Просил меня
замолвить словечко, продолжал Якимов с добродушной улыбкой. — Не найдется ли для него работы в вашей группе?
Скажу прямо: я не сразу проявил отзывчивость. Сказал Якимову что-то вроде того, что у нас не Рио!.. Что летать все хотят!.. И пояснил еще зачем-то, хотя Якимов это прекрасно знал, что в нашей группе трудятся сплошь да рядом в одном лице и конструктор, и мастер сборки, и инженер-испытатель. Летают уже потом, как бы для удовольствия…
Работаем от зари до зари и, главным образом, за идею.
— Ты меня не понял. Все это ему известно, — сказал Якимов. — Он тоже готов работать, как першерон, не щадя сил. И к вам хочет потому, что надеется, помимо других дел иногда слетать, хотя бы контактным оператором.
— Кто же он, летал уже, что ли?
— Был истребителем на Дальневосточном фронте. Начинал с Осоавиахима, кончил Мытищинский аэроклуб и школу военных летчиков.
— Другое дело. Надо подумать.
Наша инициативная группа выполняла тогда правительственное задание по созданию отечественной системы заправки самолетов топливом в воздухе. Объем работы был впору солидному конструкторскому бюро, а людей не хватало. Гарнаев оказался для нас находкой.
Нас поджимали сроки, и мы работали буквально днем и ночью. Естественно в группу к нам шли настоящие энтузиасты, способные работать за пятерых.
Для начала Гарнаеву поручили прокладку труб по крыльям наших ТУ-четвертых. Это дело технологов-конструкторов они выполняли с Юрой Квятковским; медники, слесари и два Юры. Особенно досталось им от шлангопровода — довольно толстой трубы из нержавейки. Ее нужно было пронести как по нитке. Она пронизывала более сотни нервюр вдоль большого крыла — с размахом в сорок три метра! — минуя кронштейны управления, топливные баки и силовые элементы Здесь уж точно было «семь раз отмерь, один — отрежь», крепко нужно все продумать и проверить, прежде чем крикнуть: «Начали!» И заскрежещут дрели, заскребут фрезы, остервенело вгрызаясь в тонкий, невыносимо визжащий штампованный дюраль. Потом все прорези усиливались окантовкой. Делалось это изящно, прочно, предельно облегченно.
Мы искали оригинальные решения, стараясь не повторять уже известные конструкции, добивались сокращении веса, габаритов, стремились к максимальной автоматизация. В качестве примера скажу о шланге — прочном, но плохо гнущемся, через него, как известно, перекачивается в воздухе горючее с самолета на самолет. В нашей системе тоже использовался такой шланг, около восьмидесяти миллиметров в диаметре. Чтобы не наматывать его на огромный барабан громоздкой лебедки, устанавливаемой на заправщике, нам пришла в голову идея втягивать его в длинную прямую трубу, расположенную вдоль конструкции самолета. Манипуляцию по втягиванию шланга в самолет у нас выполняла тросовая электролебедка, по крайней мере раз в пятьдесят меньше шланговой по габаритам и примерно в двадцать — по весу.
Нам приходилось много изобретать, и Гарнаев тоже решил испытать свою смекалку, предложив один из вариантов механизма подачи шланга. Но спроектировать такой автомат и построить оказалось лишь частью дела. В этом Юра убедился, возясь с доводкой механизма в долгие вечера.
Пришло время, и мы отправились в полет. Гарнаев был с нами в составе экипажа — оператором сцепки. В полете я спросил:
— Как самочувствие?
— Да что вы! Как во сне. Верить уже перестал, что опять буду в воздухе…
С ним произошла полная метаморфоза, парень сиял от счастья. Что за силища у этой страсти к летанию! Всегда энергичный, Юра теперь двигался так, будто земное притяжение уменьшилось в два раза.
Постепенно он набирал опыт, осваивал то, чему, строго говоря, и научить его никто не мог: ведь все было ново и для нас самих. Теперь в работе по воздушной сцепке немало зависело от Гарнаева, от его точных действий у пульта.
И вот однажды утром, когда первые удачи уже стали преображать наши хмурые лица, когда все чаще удавалась нам заправка в воздухе, мы все готовились к полету и хлопотали у самолетов. Мне показалось странным, что Гарнаев запаздывает. Потом он появился как-то очень тихо. Я взглянул и поразился: улыбка опрокинутого в пыль.
— Что с тобой. Юра?
— Увольняют… Пришел попрощаться. — И замолчал.
Я бросил все, помчался в главный корпус. А когда шел обратно, в ушах засели четыре слова: «Тяжело, но бдительность нужна».
Вечером Юра зашел ко мне домой. Мы пили чай и опять молчали.
— Что собираешься делать? — спросил я.
— Летать, как видно, не дадут. Уеду куда глаза глядят. — Он смотрел немигающим взглядом из-под густых черных бровей в пустоту.
— А что, если вам, Юра, попробовать устроиться здесь в клуб? — вмешалась моя жена. — Ведь у вас есть способности. В самодеятельности вас знают и очень любят. Нужно быть как можно ближе…
Он встрепенулся:
— Неужели есть надежда?
Стали обсуждать, как устроиться в клуб. Выходило так, что лучше всего хлопоты начать мне в парткоме и завкоме. Парторгом был Садков, старый наш кадровый работник. Когда я пришел к нему, он долго молчал, думал, хмурился, смотрел поверх моей головы. По своей обыкновенной манере называл меня по имени и на «ты», и это придавало моему красноречию больше пыла. При разговоре мы так и не присели, нас разделял с парторгом ЦК его письменный стол. Когда вся моя «обойма» иссякла, он проговорил как бы про себя:
— А ведь верно. Пора нам оживить работу клуба.
Я даже расстегнул куртку — мне стало жарко. Садков ведь знал Юру только как веселого конферансье на всех наших клубных вечерах.
— Вот что, — сказал он уже более определенно. — Катай в завком, к Одинцову, я ему позвоню. Попробуем убедить его вместе.
Но Одинцова убеждать даже не пришлось. И вскоре наш городок облетела весть: Гарнаев назначен новым директором клуба «Стрела».