Глава XVII | Глава XVIII | Эпилог | В оглавление
Глава XVII
…Дверь нашей квартиры в эти страшные дни после похорон отца фактически не закрывалась. Люди — знакомыe и незнакомые — все шли и шли. Маму, к счастью, все время окружали родственники, друзья. Она не была брошена в этот страшный час. Те, кто не смог приехать, прислали телеграммы — соболезнования. Их было очень много: от Правительства, от ЦК Партии, от Компартии Украины, от друзей-летчиков, которые в это время находились в командировках и не успели приехать на похороны. С этими телеграммами возвращалось домой папино сердце, когда-то по частям, по кусочкам щедро раздаренное всем этим людям.
… А люди все шли и шли… В какой-то момент мне даже показалось, что мама смертельно устала, что она хочет побыть одна. Но, наверное, все-таки лучше, что это не получалось — оставаясь наедине с отцовской фотографией, она постепенно умирала вместе с ним…
… Звонкий детский голосок вернул ее к жизни:
- Мама!
- Сашенька, сынок! — Она обнимала его, прижимала к себе, гладила его светлые волосенки, смотрела в его широко раскрытые от недоумения глаза — ведь мы ничего не рассказали нашему младшему братику — и все искала и искала в нем сходство с тем, дорогим, любимым и теперь таким бесконечно далеким…
… Затем чередой потянулись странные, пустые дни. Многолюдье самых первых часов и дней схлынуло. Рядом с нами остались лишь самые близкие. И однажды…
- Галя, здравствуй! — Моя подруга-одноклассница специально приехала из пионерлагеря.
- Отпустите Галю с нами!
- Действительно, Шура, пусть Галя едет! Ведь лето же… — поддержала просьбу тетя Клава, мамина сестра.
Мне жалко оставлять маму, но навалившееся горе так тяготит меня, так хочется сбросить этот ужасный груз страшных впечатлений, что мама, видя написанное на моем лице страдание, отпускает меня.
Я меняю свое ужасное черное похоронное платье на пестренькое летнее, и мы с Танюшкой отправляемся в путь. Я еще не знаю, что закрывшаяся за мной дверь нашей квартиры — это навсегда захлопнувшаяся дверь моего счастливого детства…
…Мои дорогие друзья-подружки! Вас было так много в моей жизни! Вы так же, как и я, помни- ли моего отца — бессменного члена школьного Родительского Комитета, для которого не было чужих детей: все были свои, родные. Нужны ботиночки для девочки из бедной семьи — не беда, купим на всех! Пьет отец у мальчишки второгодника? «Так веди его к нам, Галя, занимайтесь вместе»! А незабываемая поездка в московский Дворец пионеров — подарок летчиков нам, детям, ко дню окончания нами, начальной школы… да разве все перечислишь? Я знаю только одно, что вы так же, как и я, помнили и любили моего отца…
…Желто-зеленый август покрывает нас в палаточном лагере свежей хвоей, красными лапками боярышника… Новые впечатления отодвигают куда-то страшные гробы… Да и было ли это? Может быть это какая-то ошибка? Ведь я не видела своего отца мертвым, бездыханным. Нет! Он — не погиб! Конечно, он жив! Вот я приеду из лагеря домой, и все сразу выяснится! И он обязательно вернется! Ведь он же мне обещал!…
Настроение мое быстро меняется, тем более, что так весело здесь, в лагере! И только иногда какой-то странный, задумчивый, полный жалости взгляд нашего вожатого Володи останавливается на мне…
… И вот прощальный костер. Красно-желтые языки пламени взлетают прямо в небо, озорные искры весело рассыпаются вокруг и уносятся в темень, угасая на лету… Мальчик у костра перебирает струны гитары, я тихонько подпеваю ему. «Где-то посредине Земли люди все мосты развели…» О чем эта песня? Кажется, о любви…
Ну, а потом наступает шурум-бурум: мы носимся с зубной пастой — прощальная игра, кто кого лучше перемажет. Смех да и только!
… И вот мы опять в Жуковском.
- До свиданья, Танюшка! До встречи в школе…
Я радостная, (так здорово отдохнула!), вбегаю в подъезд, звоню. Дверь открывается и… папина фотография в траурной рамке встречает меня… Ничего не изменилось. Это я там, в лагере, прожила целую новую веселую жизнь, а здесь, дома, жизнь застыла, замерла в каком-то сером оцепенении… Мама сидит на том же месте у стола с фотографией. Она как будто не замечает моего возвращения. Я смотрю на нее: она заметно похудела и как-то посветлела… Прядочки неподкрашенных волос спадают на лоб, взгляд устремлен даже не на фотографию, а куда-то внутрь нее… На ресницы постоянно набегают слезы и капают на черное платье. Надо же, я никогда раньше не замечала, какие длинные у мамы ресницы…
* * *
… Вот так началась наша новая одинокая жизнь без отца… Но остались друзья — люди, которые не бросили, не забыли: Алексей Петрович Якимов, Александра Дмитриевна Кузенкова, Виктор Иванович Павлов… и вся наша огромная страна! Нам писали отовсюду: дети, взрослые, курсанты Балашовского Летного Училища; из школ, которые боролись за право носить имя великого летчика Юрия Гарнаева. Переписка с ними, встреча с журналистами, наполнили жизнь моей матери новым смыслом: она осознала, что отец жив. Он — в них, этих добрых, оставшихся и сейчас верными его идеалам людях!
Особенно памятна для мамы была встреча с космонавтом Валентиной Терешковой, которая ездила во Францию на место гибели нашего экипажа и привезла оттуда горсть земли и чудом сохранившиеся полурасплавленные кусочки вертолета. С каким благоговением и нежностью мама приняла из ее рук этот знак памяти! Как целовала она потом дома эту землю, впитавшую кровь дорогого ей человека…
И еще нас в те невыносимо тяжелые дни спасала музыка: мама посоветовала мне поступить в музыкальное училище.
- Учись, Галя! Эта специальность тебе в жизни пригодится! Теперь тебе рассчитывать не на кого…
И вот наш осиротевший безмолвный дом опять наполняется звуками: училище — это дело серьезное, заниматься надо много и терпеливо…
… А мама все ездила и ездила на кладбище. Одна неотступная мысль постоянно преследовала ее:
- Знаешь, Галя, чем больше я думаю, тем больше сомневаюсь в истинной причине гибели вертолета. Ведь отец такой первоклассный летчик! Он ведь и раньше выходил из таких, казалось бы, безвыходных ситуаций, спасал аварийные машины!
И снова и снова она возвращалась к этой навязчивой, безответной мысли:
- Нет, Галя! Не верю! Он не мог сам так глупо погибнуть! И еще этот Мишель, который не полетел с ними в последний полет…
И она опять пишет письма в ЦК, на вертолетный завод, в Посольство Франции… стучится во все двери и умоляет, просит, требует сказать истинную правду о случившимся. В ответ из всех инстанций — гробовое, зловещее молчание…. И вдруг однажды — неожиданный телефонный звонок:
- Александра Семеновна! Вы должны приехать по адресу…
Мама вскакивает с места, глаза загораются надеждой:
- Ну вот видишь, Галя, я же тебе говорила! Я еду немедленно, и мы наконец-то все узнаем!…
… А вечером она опять сидит за столом около фотографии. Мутный, полный отчаяния взгляд смотрит в никуда…
- Они сказали: Александра Семеновна, прекратите писать! У нас с Францией — дружба!…
* * *
…Дни идут за днями, складываясь в недели, месяцы …И в этой череде будней и памятных дат я все дальше отхожу от мамы, все реже наши разговоры «по душам»…
- Ну что ты все плачешь, мама? Ты ведь еще молодая! Может быть, еще замуж выйдешь!
Она, услышав такие мои «взрослые» речи, иронически смотрит на меня:
- Нет, Галя! Такого, как отец больше нет и никогда не будет!…
- Ну, хотя бы поезжай в театр, на концерт куда-нибудь!
- Нет, Галя, не хочу. Я лучше схожу на мотогонки, их устраивают в память об отце. Да, есть еще новости: скоро нам на дом мемориальную доску повесят.
- Ну вот, видишь — отца не забывают и будут помнить всегда!
Я торопливо обуваю сапожки, набрасываю пальто в прихожей:
- Куда ты, Галя?
- Пойду погуляю. А что?
Я нетерпеливо смотрю на нее. Она комкает в ладони носовой платок, глаза опять наполняются слезами:
- Я вот тут хотела тебе рассказать… Какие-то, по-моему, неточности в расчете пенсии…
Но я уже выскакиваю за дверь. Мама! Ну зачем ты мучаешь меня какими-то расчетами, пенсиями, юристами! Ведь меня ждут! Ведь она уже здесь, внизу, около подъезда — моя первая кареглазая любовь…